Икона как знамение освобождения
“И сказал Господь Моисею: вот… вопль сынов Израилевых дошел до Меня, и Я вижу угнетение, каким угнетают их Египтяне, Итак пойди: Я пошлю тебя к фараону; и выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых. Моисей сказал Богу: кто я, чтобы мне идти к фараону и вывести из Египта сынов Израилевых? И сказал Бог: Я буду с тобою, и вот тебе знамение, что Я послал тебя: когда ты выведешь народ из Египта, вы совершите служение Богу на этой горе” (Исх. 3:7—12).
Не таинственно ли звучит для нас, как, вероятно, прозвучал для Моисея, конец этой фразы, дающий знамение Моисею, что все сказанное Богом — правда. “Когда вы выйдете из Египта, вы совершите служение Богу на этой горе”. Какое странное доказательство истинности того, что произошло сейчас, тем, что может произойти когда-то в будущем! И кроме того, каким доказательством, каким знамением правоты Божией может служить то, что народ совершит Богу служение на “этой” горе? Во всей истории Исхода это — самое загадочное место. Но одновременно и самое многозначительное, ибо говорит оно о знамении свободы, т. е. и о том, о чем во все времена, и особенно в наше, спорят с таким ожесточением на всех уровнях, от богословского до политического, о том, что такое освобождение.
Книга Исхода дает нам картину освобождения, в которой реально-политический и религиозный аспекты слиты воедино. Евреи использовались в качестве рабов в самом могущественном государстве и самой великой империи своего времени (Египет 18-й и 19-й династий). Они подвергались систематическому геноциду (истреблялись все младенцы мужского пола), были бездомны и беззащитны, вероятно, и неорганизованы (как свидетельствует Писание, наш единственный исторический источник, организация пришла позднее, усилиями Моисея и в результате завета на Синае — горе). Бежать из империи евреям было невозможно и некуда. Империя имела длинные руки, да и куда могло деваться это племя, — слишком неорганизованное, слабое и эксплуатируемое, чтобы как-то защищать свои права. О правах, впрочем, в те времена никто не говорил. Малые народы, как и индивиды, правами не обладали: все жили милостью сильного, фараона, императора, царя, воплощавшего в себе божественную власть. Власть и сила не принадлежали человеку, потому носители их обожествлялись. Фараоны были богами, им строили пирамиды и гробницы. Не простым смертным, а лишь богам нужны тысячелетние гробницы, соперничающие с властью времени — Хроноса, бога-отца греческого пантеона, пожирающего своих детей.
Древние, как и мы, были окружены образами: богов, царей, сильных мира сего. Образы у древних — не эстетика, а политика, или, как говорит французский историк Безансон о современном коммунистическом искусстве, политика, действующая эстетическими средствами. Обожествленная власть напирала на человека массою изображений: на уровне щиколотки огромного фараона копошится множество людей, работающих на его постройках, на великих стройках страны. Пропаганда уже тогда могучими изобразительными средствами загоняла в угол бесправного человека, лишая его средств самозащиты.
После освобождения и заключения завета с Богом иудеи получат запрещение изображать все сотворенное, а невидимого Бога Израилева, не имевшего тварной формы, невозможно было изобразить. Это запрещение относилось к тому же делу освобождения от египетского плена, освобождения от власти, давящей на сознание человека. Современники иудеев не знали этого запрещения, и потому мы имеем подчас изумительные по красоте памятники древнего искусства. Они для нас — свидетели загадочных эпох, прекрасные образцы эстетической картины древнего мира, дух которого нам неведом, а вместе с этим духом нам неведома и та политическая роль, которую играли эти изображения.
Подчеркнув политическую и идеологическую роль искусства, коммунизм ничего не выдумал, он захотел вернуть ему ту роль, которая принадлежала ему в древнем мире, поставить его на службу власти. Статуи Нерона, Августа, Калигулы, Адриана для древних не были простыми портретами, которыми мы можем сегодня восторгаться наряду со статуями Платона, Гомера или Аристотеля. Они представляли императора-бога, они стояли везде, напоминая гражданам уже новой мировой империи — Римской и ее вассалам, что над ними есть власть, власть твердая и беспощадная, обеспечивающая порядок ценою жестокой эксплуатации, власть сама по себе священная, представляемая божественной фигурой императора, которому строили храмы, перед которым совершались религиозные церемонии, который допускал других богов рядом с собой, поскольку они были частью его двора. Божественный Август был главою всех земнородных, он был родственником и богов, над которыми господствовал в качестве господина земли. Доказательством его божественности служила его абсолютная власть после низвержения всех соперников в абсолютном государстве, которое не нуждалось в других доказательствах своей божественности, кроме силы и мощи. Могущество и непобедимость были самым простым, самым наглядным доказательством, представленным множеством изображений.
Значение иконографического образа политического вождя, главы государства, прекрасно поняли тоталитарные режимы нашей эпохи. Портреты Ленина, Сталина, Мао, Гитлера и Муссолини и современных вождей можно легко отличить от фотографий глав демократических государств: последние могут быть изображены в кругу семьи, играющими в гольф и футбол, купающимися в бассейнах. Человеческое им не чуждо. Вождь тоталитарного государства всегда иконописен, все изменчиво-человеческое, все намекающее на принадлежность к человеческому роду, убрано. Человеческие качества вождей не для изображения. Портреты главы или основателя тоталитарного государства, претендующего на полноту власти над поддаными, — это образы, вызывающие страх и почитание, являющие сакральность власти. Власть священна, и потому все ей причастные становятся общниками этой благодати власти, ею освящаются и изымаются из рода человеческого с его слабостью, переменчивостью, человечностью, смертностью. Вождю подобает мавзолей. Власть ставится на пьедестал, рисуется на портретах, в несколько раз превышающих человеческий рост. Власть, теперь уже в образе десятиметровых вождей, воинов, космонавтов, со всех сторон смотрит на граждан, ежеминутно напоминая о себе, требуя непрестанного сознательного и бессознательного повиновения и трепетного почитания. Советский опыт воздействия на психику посредством статуй и портретов Ленина, Сталина, их преемников в окружении лиц, причастных власти, с мавзолеями и ритуалами, которыми власть обставляет себя, может помочь современному человеку понять психологию древнего мира, в котором царствовали образы власть имущих, образы обоготворенные, требующие послушания и молитв.
Древний человек был закабален, закрепощен, порабощен, но не знал о своем рабстве, ибо оно начиналось с тех образов, которые требовали от него поклонения. Его дух был пленен образами, которым он молился потому, что они были образами власти, дающей о себе знать каждую минуту. Запрещение создавать образы в древнем Израиле был знамением освобождения.
Но чем же стали христианские иконы, или образы Христа, Богородицы, святых в эпоху раннего христианства, и, наконец, в эпоху православного государства? Только в контексте дохристианского сознания это можно понять. Православное богословие допустило почитание икон (образов), потому что отныне они стали образами Слова Воплощенного, Бога, ставшего человеком, Богочеловека Иисуса Христа, в одном лице Которого нераздельно и неслиянно соединились две природы – божественная и человеческая. Церковь изображала на иконе не Бога и не человека, требующего себе божественных почестей, а осуществленное Богочеловечество, человечество обоженное. Она изображала Нового Адама, образец человечности, восставленной из падшести силою Божиею. Христианская иконография занялась изображением становящегося богочеловечества. В образах Рождества, Преображения, Воскресения, в образах Иисуса, Богородицы и святых воссоздается видение эсхатологической невидимой реальности, о которой говорит Господь в Своем Новом Завете, реальности “нового неба и новой земли”. Через них лучи Царствия Божия уже проникают в мир и новое человечество, подобно евангельской закваске распространяется в нем через Церковь, видимый знак богочеловечности, соединяющей человека с Богом через таинственное причастие двуприродной личности Христа Иисуса.
О православной иконе написано немало. Кн. Евгений Трубецкой писал о том умозрении в красках, которое представляла собою икона в русском православном мировосприятии. В этой статье речь идет о другом — освободительном значении иконы, об иконе как политическом событии. Чем стал акт иконопочитания в древнем мире, когда еще ранняя Церковь должна была бесправно ютиться в катакомбах Римского государства, ожидая гонений? Христиан тогда называли “атеистами” за то, что у нех “не было ничего святого”, за то, что они не поклонялись идолам, за то, что не верили в богов. “Мы знаем, что идол в мире ничто, и что нет иного Бога, кроме Единого”, — пишет апостол Павел к Коринфянам. “Ибо хотя и есть так называемые боги, или на небе, или на земле, так как есть много богов и господ много, но у нас один Бог Отец, и один Господь Иисус Христос” (I Кор. 8: 3—6). Иконо-почитание стало прежде всего экзистенциальным выбором: христианин поменял образа в своем “красном уголке”: императору более не подобали божеские почести, власть лишалась божественных прерогатив. Именно за это империя и будет гнать Церковь три столетия, именно этого — десакрализации, она никогда до конца и не простит христианству. Христианин заменил императора не другим императором, статую Августа не заменил статуей Адриана. Их место занял образ Божественного Человека, отказавшегося от земной власти, сказавшего: “Царство Мое не от мира сего”, образ Того, Который умер на кресте на глазах у всех, а воскрес лишь для взора немногих верующих.
Иконопочитание — это почитание образа, который не имеет выражения власти, это свободное избрание той святыни, которая отказывается насиловать очевидностью своей власти и твоей от нее зависимостью. Икона Христа была не восстановлением язычества, а его окончательным упразднением. Она покорила все остальные образы, которые претендовали на господство, она подчинила себе все земные силы, отняв у них претензию на божественную иерархию, на сверхчеловеческую ценность, отказавшись в свою очередь от господства.
На византийских монетах чеканили образ Христа с надписью “царь царей”. Но это был Царь распятый. Нетрудно сравнить с динарием, который принесли Иисусу искушающие Его, с динарием, на котором был изображен кесарь как господин вселенной. Византийский император, чеканивший деньги с иконой Христа, перестал быть божеством, он из всесильного царя вселенной превратился сам в подданного Небесного Царя, пусть в первого и могущественнейшего из подданых. Икона была началом гуманизма, началом эстетической проповеди человеческого достоинства, человеческого богоподобия, стоящего над земною властью. Неслучайно, когда Византийская империя захотела большей централизации и автократичности, подстегиваемая внешней опасностью, когда она попыталась восстановить тотальную власть старого Рима, императоры превратились в иконоборцев. Они не пытались восстановить изображения императоров и тем более императорский культ: после четырех веков христианской империи это было уже невозможно, божественный ореол у земного царя был отнят навсегда. Что они хотели сделать – так это вытеснить из земной, государственной жизни Царя Небесного путем упразднения Его образов. Вспомним, что икона тогда уже была главным изображением, с которым византиец встречался повсеместно, везде, где проходила его жизнь: дома, во дворцах, общественных учреждениях и в храмах. Он был окружен знаками богочеловечества, Сына Божия и Его Тела — Церкви, в эсхатологическом ожидании дающих знать о себе верующим, православным гражданам Царствия Божия, и подданным империи, совершающим свое земное странничество к Горнему Иерусалиму, откуда смотрит на каждого отдельно и на все христианское государство в целом око Господа Вседержителя — Иисуса Христа, Второй Ипостаси Божественной Троицы, воплощенного ради нашего спасения, распятого при Понтийском Пилате, страдавшего и погребенного, воскресшего в третий день и восшедшего на небеса к Отцу-Богу.
Императоры-исавряне более века боролись с иконами, истребляя образы и подвергая гонению их защитников. И Церковь, особенно в лице монашества, сразу поняла тоталитарную, языческо-государственную природу этого гонения. Монашество ответило массовыми протестами и стойкостью (более чем вековой), мученичеством за изображение Своего Царя, Жениха своего эсхатологического завтра, ради которого оно оставило мир. И империи пришлось склониться перед Церковью. Тоталитаризация государства не удалась. Церковь отстояла свободу человека от земной власти, отстояв образ Того, Кому она поклонялась свободно — икону Христову. Отступившее государство отныне будет печатать другую монету: император, коленопреклоненный перед иконой Христа, появится на монетах после иконоборческой ереси. Торжество православия — зто предел, который кладет земной власти ответственность перед Царствием небесным.
Однако свобода выбора, экзистенциальность иконопочитания выразилась не только в этом. Почитая образа Христа и святых, христианин почитал не только тех, кто не имел земной власти и не претендовал на нее, не только “незнатное и малое в глазах мира”, но и тех, кто, говоря человеческим языком, давно исчез, умер, отошел в иной мир. Святые икон — всегда уже ушедшие из жизни с ее постоянной борьбой за власть и влияние, чаще всего ушедшие из жизни несколько веков назад. Мало того, что в языческом мире статуя умершего императора-бога заменялась статуей воцарившегося императора — нового бога, само почитание Церковью давно умерших было духовным выбором, экзистенциальным утверждением жизни, Царствия, не подвластного законам не только земной власти, но и земной, телесной ограниченности, падшести смерти и физического распада. В иконе Христа и Святых утвержалась человечность, избегшая власти Хроноса, пожиравшего даже своих божественных детей, утверждалась победа воскресения над смертью и временем. Иконопочитание, как видение в отошедших живых, тех, сила заступничества которых превосходит своей реальностью силы живущих, было победой над политической злобой дня и потому знамением освобождения. Иконопочитание было освобождением, пришедшим не извне, а рождающимся из свободного выбора человека, оно освобождало от рабства законам мира сего, от рабства и страха человеческой ограниченности, смертности и земной власти.
Но освобождающая сила иконопочитания не ограничилась прошлым. В сегодняшнем, даже свободном мире, человек, оказался в новом порабощении, где новым господином оказались вещи. Неслучайно западное общество получает название общества потребления. Человек всегда что-то потреблял, но только сегодня потребление становится новым господином над человеком. Предметы окружают человека, но порабощают они его не своей неподвижной предметностью или же утилитарностью, не тем, что где-то на складах и в магазинах лежат миллионы чулок, перчаток, видиков и седюков. Они порабощают его своей духовной агрессивностью, они нападают на него посредством образов, они унижают его своим гламуром. Отсюда протесты западного человека перед лицом наступающей со всех сторон рекламы. В рекламе предмет оживает, становится агрессором, ведет наступление. Более того, в ней он становится новым идолом, божком современного мира. Человек преследуется вещами, которые отнимают у него свободу пядь за пядью. Вещи подкарауливают его в транспорте, они кричат ему со страниц журналов и газет, с экранов телевизоров, со стен домов. Они ожили и пошли в наступление, и сила их оживленности и натиска в той активности, которую придают вещам их образы – иконы вещей. Вещь — это новый божок, сила которого в том, что имя ему — легион, и что она напирает на нас с миллионов телевизионных экранов. Он нигде не оставляет человека наедине с собою и старается пленить его в свой мир: сделать одной из вещей, назвать вместе с собою вещью. Предмет, чтобы пленять и продаваться, нуждается в человеческом духе и его желаниях, а потому в человеческом теле. Поэтому предметы пленяют мужские и женские тела, вводя их в свой предметный мир рекламы. Как показывают психологические исследования, узурпировав человеческое тело, может продаться любой предмет, любого качества и в любом количестве. И вот, входя в этот мир рекламы, мужские и женские тела — сосуд человеческой личности и храм Духа Святаго, — сами становятся вещами предметного мира. Снова и снова человек оказывается в плену, в плену других сил, которые на протяжении всей истории подавляют человека и охотятся за ним, представляя всегда одну и ту же дегуманизаторскую силу – князя мира сего, отнимающего у человека главное его сокровище, его сущность — богосыновство и богоподобие. Ты не подобен Богу, говорит реклама, ты подобен цыпленку, смирновской водке, джинсам, жвачке, автомобилю. Ты существуешь для нас — кричат предметы, — чтобы мы могли продаваться тебе.
И снова освободителем становится образ, икона, ибо только образом побеждается образ, образом истинным — образ ложный. Образом нетленной, обоженной человечности побеждается мир остервеневших агрессивных вещей. В иконе человек не только видит Того, Кто не предлагает Себя купить, в иконе человек видит образ своей вечности, своего бессмертия, своего богоподобия, возносящий его над повседневностью вещей, выводящий его из ограниченности рамками его сегодняшего бытия, злобы дня. В иконе он поклоняется бого-человеческому в себе, явленности в своей жизни и своей природе Бога, богоявленности. Потому икона есть длящаяся теофания, которая актуализируется, как только она из предмета искусства превращается перед глазами верующего в образ поклонения, как только в ней загорается лик, ипостась многоипостасного богочеловечества, во главе со Христом — Главою Церкви, Первенцем из умерших.
И эта теофания актуализируется не извне, не по своей воле и инициативе, но через экзистенциальный выбор. Икона может превратиться в объект, смотрящий на меня с витрины антикварного магазина или со стен музея. Но стоит мне сделать выбор и обратиться к ней, воззвать к Тому, Кто на ней, и она превращается в окно, через которое я восхожу к уже совершившейся, воскресшей, победившей смерть, вошедшей в Царствие Божие человечности. Через икону я вступаю на гору, объятую пламенем богоприсутствия, откуда сходит ко мне Моисей в сиянии своего лика, опламененного беседою с Богом.
И здесь открывается нам значение слов Господа — Освободителя Своего народа, сказанных Моисею: “и вот тебе знамение, что Я послал тебя: когда ты выведешь народ из Египта, вы совершите служение Богу на этой горе”. Знамением того, что Господь вывел Свой народ из земли рабства, есть постоянно совершаемое освобождение, которое актуализируется, когда народ окружает гору Господню со страхом и трепетом в молитвенном коленопреклонии. Исход совершается там, где дается и принимается закон Бога, Который заключает с тобой завет, а этот завет есть встреча. “Служение на горе” — означает встречу народа с Богом и его “да” слову Божию, Его закону. Освобождение не дается сверху, оно осуществляется силою свободного волевого выбора, через предпочтение лица Божия лицу фараона, ибо последнее есть маска смерти, ждущая часа, когда ее уложат в тысячелетнюю пирамиду, первое есть Лик жизни преизбы-точествующей, неумирающей, попирающей смертию смерть. И этот лик жизни, данный нам в богослужении в таинстве Евхаристии, явлен нам в образе Лика Божия, ставшего Ликом человеческим. Здесь есть “служение на горе” — ибо здесь есть встреча, смысл которой в православии в полноте раскрывается в почитании чудотворных икон — когда в реальности встречи, проявляемой в напряжении веры, вдруг расплавляется застывшесть формы и истаивают ризы, и из иконы выступает живой Лик Христа, когда эсхатологическая реальность на мгновение прорывается через объективность внешнего мира, и тогда, как Израильтяне у горы святой, человек закрывает лицо руками перед лицом ослепительного света Божьего Лика — ибо тут явлено ему знамение, что освобождение и спасение приходит к нему от Бога.
Торжество Православия 1980-1981 гг.
Нью-Йорк,
Напечатано в “Вестнике РХД”; № 134, 1981.