Памяти о. Георгия Флоровского
В августе исполняется пять лет со дня смерти о. Георгия Флоровского — одного из крупнейших русских богословов нашего века. У нашего храма есть особые основания вспомнить о нем. Ведь именно в храме Христа Спасителя проходили первые занятия Свято-Владимирской семинарии, ректором которой он был впоследствии. Свою последнюю литургию о. Георгий также отслужил в нашем храме за несколько недель до кончины. Привезший его в церковь ученик его и друг профессор Акдрю Блэйн, слушая произносимую почти шопотом проповедь старца, сказал одному из наших молодых прихожан — своему студенту: “Запишите ее, это его последняя проповедь”.
Конечно проповедь записана не была. И она действительно оказалась последней. Через две недели о. Георгий Флоровский в возрасте 86 лет скончался в Принстоне, где преподавал и прожил последние годы. Здесь можно упомянуть, что о. Георгий много где жил и где преподавал. Он родился в Одессе в семье ректора Одесской духовной семинарии, но предпочел светское образование, которое было у него самым разносторонним. Закончив после классической гимназии историко-филологический факультет, он изучал философию, психологию, а также математику, физику и биологию. Интересно отметить, что на него обратил внимание академик Павлов. По настоянию Павлова работа молодого Флоровского по слюноотделению была напечатана в трудах Академии Наук. Однако на первом месте стояли философские интересы: от греческой философии до русской общественной мысли. Кажется, его первая печатная работа, изданная в 1913 году — это библиография к произведениям Владимира Соловьева, с которым он потом всю жизнь полемизировал. Флоровский был, пожалуй, уникальным богословом, в котором интеллектуальные интересы русской интеллигенции слились с традиционным православным святоотеческим мировоззрением.
Свою магистерскую диссертацию, уже в эмиграции, он писал по исторической философии Герцена. Его жадный интерес к русской светской культуре естественно сочетался с интересом к патристической мысли. Он был лучшим русским знатоком патристики в наш век и преподавал ее долгие годы в Святосергиевском богословском институте в Париже, в семинарии Св. Владимира в Нью-Йорке, в Гарварде и Принстоне.
Этот уникальный синтез интересов в столь разных и никогда до него не соприкасавшихся областях нашел свое выражение в главном труде его жизни “Пути русского богословия”. Книга, написанная в тридцатых годах, явилась завершением работы над полной историей православного предания, начиная с раннего христианства и кончая русскими духовными исканиями начала нашего века.
Первые две книги Флоровского “Восточные отцы четвертого века” и “Византийские отцы” посвящены истории святоотеческой мысли, из которой он воспринял нормы для оценки хода развития русского богословия. Однако, “Пути русского богословия” — это не исследование некой узкой специальной области, как может показаться из ее заглавия. Это книга о всей русской духовной культуре, о путях русской мысли и самосознании, начиная с крещения Руси до начала ХХ века. В ней собрано все: здесь мы найдем протопопа Аввакума и раскол, историю русского духовного и светского образования, здесь мы встретим имена философов и писателей: Гоголя, Достоевского и Толстого, но также Белинского с Бакуниным , западников и славянафилов, масонов и революционеров, профессоров духовных академий и светских религиозных мыслителей. “Пути русского богословия” — это энциклопедия, в которой русская культура рассматривается в аспекте своего взаимоотношения с христианством в его православном святоотеческом Предании.
Такая широта охвата объясняется, в первую очередь, отношением Флоровского к богословию не как к семинарскому предмету, а как к живому и вечно современному сознанию Церкви. Бессилие богословия в дореволюционной России о. Георгий объяснял тем, что богословская наука веками развивалась в ней в искусственной и слишком отчужденной среде, оставалась предметом преподавания, а не живым поиском истины иди исповеданием веры. Потому она была бессильна привлечь внимание широких кругов церковного общества и народа. В лучшем случае она казалась ненужной. Так у русских верующих создавалась опасная привычка обходиться без всякого богословия вообще, заменяя его кто чем: книгой правил, или типиконом, или преданием старины, бытовым обрядом или лирикой души. Рождалось, по его словам, какое-то темное воздержание или уклонение от знания, мнимого благочестия ради. Согласно Флоровскому, это отсутствие богословия, церковного сознания, творческой и живой церковной мысли, вело к опасному предрассудку — весьма, к сожалению, распространенному — что церковная жизнь и не требует ума и знания, а требует лишь бессмысленного благочестия.
Это усугублялось еще и тем, что в петровскую эпоху интеллигенция воспитывалась вне церкви, и православие все более делалось верой “простого народа”. “Так, многим стало казаться, — пишет о. Георгий, что вновь войти в Церковь можно только через опрощение, через слияние с народом, через национально-историческую оседлость, через возвращение к земле. Возвращение в Церковь слишком часто смешивалось с хождением в народ. Этот опасный предрассудок одинаково распространяли и несмысленные ревнители, и кающиеся интеллигенты, простецы и снобы. В этом повинны были уже славянофилы, но и до сих пор слишком многим некое народничество представляется необходимым стилем истового православия. Вера старой нянюшки, или неграмотной богомолки, принимается и выдается за самый надежный образец или мерило. О существе православия казалось более правильным и надежным допрашивать людей “из народа”, чем древних отцов.
Ради благочестия принято даже теперь говорить о вере каким-то поддельным, мнимо народным, не естественным, жалостным языком. Это самый опасный вид обскурантизма, в него часто впадают кающиеся интеллигенты. Православие в таком истолкования часто обращается почти что в назидательный фольклор. Не возвращение к народу, в первобытную цельность и простоту, скорее строгий аскетический искус, есть единственный путь подлинного воцерковления. Не быт и обряд жизни, скорее пост и самобичевание. И не возвращение к родному примитиву, скорее выход в историю, присвоение вселенских и кафолических преданий”.
Флоровский приводит слова знаменитого Филарета, Митрополита Московского, сказанные в одной из его проповедей: “Правда, что не всем предназначен дар и долг учительства. Однако же никому не позволено в христианстве быть вовсе неученым и оставаться невеждою. Сам Господь не нарек ли Себя учителем и Своих последователей учениками? Прежде нежели христиане начали называться христианами, они все до одного назывались учениками. Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа — не для тебя посланы апостолы”.
Почему так важно для Церкви догматическое богословие? Потому, — отвечает Флоровский, что Церковь узнает и утверждает догматические события как факты истории. Богочеловечество есть факт истории, не только постулат веры. Богослов должен для себя открыть и пережить историю Церкви, как богочеловеческий процесс, вхождение из времени в благодатную вечность, становление и созидание Тела Христова. Только в истории можно осуществить подлинный ритм церковности, распознать этот рост таинственного Тела.
По мысли Флоровского, именно в запоздалости богословского развития, в нечеткости христианской мысли, в отсутствии трезвения ума, говоря аскетическим языком, — завязка трагедии русской культуры, причины ее революционного срыва. “Это христианская трагедия, — пишет Флоровский, — не эллинская трагедия ослепшей свободы, — не трагедия слепого рока или первобытной тьмы. Это трагедия двоящейся любви, трагедия мистической неверности и непостоянства. Это трагедия духовного рабства и одержимости. Потому разряжается она в страшном и неистовом приступе красного безумства, богоборчества, богоотступничества и отпадения. Потому и вырваться из этого преисподнего смерча страстей можно только в покаянном бдении, в возвращении, собирании и трезвении духа. Путь исхода лежит не чрез культуру или общественность, но чрез аскезу, чрез внутреннюю пустыню возвращающегося духа”.
По мысли Флоровского, общественные, социальные и политические вопросы тоже должны разрешаться – на путях богословия, христианской мысли. Ведь социальная революция есть, по Флоровскому, прежде всего некая душевная и мутная волна, и русская революция была, прежде всего, духовной катастрофой, обвалом в душах, восстанием страстей. Корень ее духовен. И тайна будущей России — не столько в ее социальном или техническом строе, сколько в том новом человеке, которого в Советском Союзе воспитывают без Бога, без веры, без любви. Потому для него богословие есть не отвлеченный и специальный предмет, а подвиг христианской мысли, который сейчас в первую очередь необходим для России, оступившейся в безбожие, а затем для всего мира, ждущего внятного православного свидетельства о вере.
“Впервые, кажется, в истории, — пишет Флоровский, — с такой откровенностью подымается богоборческий и безбожный бунт, и с таким размахом и захватом. Вся Россия воспитывается в таком богоборческом возбуждении и отречении. Весь народ вовлекается в этот отвратительный искус, поколение за поколением. В мире нет больше ничего “нейтрального”, уже нет больше простых, обыденных вещей или вопросов — все стало спорным, двояким и двоящимся все уже приходится оспаривать у антихриста. Ибо он на все притязает, на все торопится наложить свою печать. Все становятся под знак выбора — вера или неверие, — это “или” становится обжигающим. “Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною, тот расточает”, — говорит Христос в Евангелии от Матфея. В революции открылась жесткая и жуткая правда о русской душе. Отравлена и взбудоражена, и надорвана русская душа. И эту душу, одержимую и зачарованную, растревоженную злым сомнением и обманом, исцелить и укрепить можно только в последнем напряжении огласительного подвига, светом Христова разума, словом искренности и правды, словом Духа и силы. Наступает и уже наступило время открытого спора и тяжбы о душах человеческих. Наступает время, когда воистину каждый вопрос знания и жизни должен иметь и получать христианский ответ.
В нынешний лукавый и судный день богословие вновь становится каким-то “общим делом”, становится всеобщим и кафолическим призванием. И всем подобает облечься в некое духовное всеоружие. Именно потому, что мы уже вовлечены в эту апокалиптическую борьбу, мы и призываемся к богословию. Прилипчивому и обволакивающему безбожному и богоборческому воззрению приходится с особенным и напряженным вниманием противопоставлять твердое и ответственное исповедание Христовой истины. Безбожный и неверующий мир современности не есть ли, в известном смысле, до-христианский мир, обновившийся во всем пестром сплетении мнимо-религиозных, скептических или богоборческих настроений?! И перед лицом этого мира богословие тем более должно вновь стать свидетельством.
Наступает время, и уже наступило, когда богословское молчание или замешательство, сбивчивость или нечленораздельность в свидетельстве становится равнозначным измене и бегству от врага”. Самому Флоровскому ни богословское молчание, ни сбивчивость или нечленораздельность не были свойственны. Он был не только предельно четок в своей оценке русской духовной культуры и мысли, он был в течение почти полувека для Запада живым воплощением православной традиции, и ее интеллектуальным выразителем. Характерно, что первое собрание его сочинений, посвященных русской мысли и православному преданию, вышло по-английски. Это глубоко символично: вся его жизнь была русским православным свидетельством перед Западом, проповедью традиции восточной Церкви в сердце западной культуры. Сегодня никакое изучение православия, а также русской культуры, немыслимо без Флоровского.
Как сказал о нем в предисловии к переизданию “Путей” о Иоанн Мейендорф, сейчас, когда все большему числу мыслящих людей очевидна необходимость возвращения к каким-то религиозным ценностям прошлого, возрастает и опасность как безрассудного преклонения перед этим прошлым, так и невежественного отвержения самого главного в нем. Книга Флоровского и помогает критическому осмыслению истории, низлагающему предрассудки и определяющему истинные ценности.
ПРАВОСЛАВНЫЙ АЛЬМАНАХ ПУТЬ
№ 4 1984 стр.12-13